Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

Из задних рядов к отцу пробился его приятель, тоже офицер.

– Слав, а что, борьба уже кончилась?

– Ну, – ответил отец.

– Эх, япона мать! А я так спешил!

– Нет, ты уже – все, опоздал. А жалко! Как они тут друг друга таскали! Почти полчаса! Вот этот ближний выиграл. А тот, дальний, продул, ему техники не хватило.

– И как проиграл – коленом или рукой до земли дотронулся?

– Дотронулся – это слабо сказано. Что ты! Этот трактор ухватил его за руку и за жопу, ха-ха, в смысле за трусы, потом резко подсел, и на плечах – опа! – поднял его на второй этаж, и оттуда сверху ка-а-ак е… – отец, который по случаю местного праздника Наадом был уже подшофе, посмотрел на Володю и поправился: – Как кинет его вниз – и на все четыре точки его поставил! Чистейшая победа. Редкий случай.

Тем временем откуда-то с противоположной стороны круга послышалась мелодия – заиграли монгольские народные двухструнные скрипочки. Победитель раскинул руки в стороны, а второй борец подошел к нему и в знак признания своего поражения, пригнувшись, прошел под его правой рукой, после чего выигравший схватку начал танец орла. Танец был столь же незамысловат, как и сопровождавшая его мелодия, и заключался в том, что богатырь с раскинутыми руками маленькими шагами-прыжками двинулся в такт музыке вдоль рядов зрителей. При этом он так тяжко топал, что всякий раз, когда его красивые расшитые сапоги с выгнутыми кверху носами выколачивали пыль из утрамбованной, крепкой почвы, Володе казалось, что земля проминается под силачом, как болотный травяной настил. Описав пару кругов, борец остановился, и его обступили с поздравлениями.

Отец тоже подошел к победителю и, улыбаясь, с чувством пожал монголу руку. Борец, заметив Володю, выглядывающего из-за спины отца, чуть наклонился и протянул руку и ему. Ладошка мальчугана утонула в пятерне великана.

– Сайн байна уу, – поприветствовал его монгол.

– Самбайну, – ответил Володя.

Во взгляде борца читалось нерушимое миролюбие и безмятежность, словно не в этих же глазах десять минут назад, во время схватки, сверкали молнии свирепости.

Подергав за руку отца, Володя сказал:

– Папа, я хочу побыстрее вырасти. Чтобы стать победителем.

– Каши надо больше есть, – рассмеялся отец на это, а оказавшийся рядом приятель отца (Володя знал, что он военный переводчик) сказал что-то силачу на монгольском языке и показал рукой на Володю. Борец серьезно посмотрел на мальчика, а затем тихо ответил – на монгольском же.

– Митикуй, – сказал Володя.

По-монгольски он знал лишь две фразы: «самбайну» (здравствуйте) и «митикуй» (не понимаю) – да и то не был уверен в правильности своего произношения.

– Он говорит, – пояснил приятель отца, – не торопись – замерзнешь. Это у них пословица такая.

Володя поднял взгляд выше головы борца и увидел в небе орла. Монгола отвлекли, и он отошел в сторону, а Володя так и продолжал стоять на месте.

Отец отхлебнул из фляжки и, морщась, передал баклажку переводчику.

– Все у них, у монголов, так – не торопясь да вразвалочку, – проворчал отец. – А еще кто-то говорит, что русские – по**исты. Да эти ребята кому хочешь по раздолбайству фору дадут. Ни о чем ни с кем не договоришься: скажет, приду в пять – значит, в лучшем случае жди его в десять.

Володя все следил и следил взглядом за парящей в небе птицей, пока орел не попал в ту часть неба, откуда ярко светило солнце. Лучи ослепили Володю, он зажмурился, и кругом воцарилась тьма.

* * *

Осташов лежал на своей кровати в сумраке. За окном, сквозь тюль, виднелось множество светящихся окон соседнего дома.

Темно, подумал Владимир – значит, вечер. Народ не дрыхнет – значит, еще ранний вечер.

Он был раздосадован тем, что воспоминание о Монголии, нахлынувшее на него сразу после того, как он проснулся, прервалось. Осташов попробовал вспомнить что-нибудь еще из детских дней – что-нибудь такое же безоблачное и милое, но тщетно. Им очень быстро овладевали совсем другие воспоминания. В памяти сами по себе всплывали неприятные моменты недавнего прошлого, которые требовали осмысления.

А что, подумал он, действительно самое время подвести промежуточные итоги жизни. Тошнотворные итоги.

Итак, первое: его уволили.

Вышвырнули с места, где он впервые в жизни мог так хорошо зарабатывать. Выперли, не заплатив за последние сделки, да еще и направив в гильдию риелтеров навет, в котором его представили неблагонадежным.

Обиднее всего было то, что это он сам повел себя настолько тупо, что его обманули с деньгами и оклеветали на весь риелтерский свет. Это – первое.

Второе: Анна.

Аня! Любимая Аньчик! Стерва чертова!

В памяти Осташова всплыла картинка: Русанова стоит у перил железнодорожной платформы. Это было в июне, когда они ездили всей фирмой на пикник. То есть на тим-билдинг, как это называл Мухин. Как же называлась та станция? «Красная»? Что-то, связанное с рисованием, с краской. «Красково»? Ну да. Аньчик стоит на платформе «Красково». Мона Лиза на фоне яркого подмосковного пейзажа.

Неожиданно Владимир совершенно отчетливо услышал нестерпимо унылое гудение самолета – точно такое же, какое он слышал, когда лежал на больничной кровати, зная, что Анна улетает из Москвы. Вот и сейчас за окном, где-то в высоком небе, в дальние дали, печально гудя, улетал самолет. Говоря объективно, с таким же звуковым эффектом самолет мог бы, наоборот, прилетать из дальних далей в Москву. Но Владимиру такое предположение в голову не пришло. Нет, для него было неоспоримо: самолет улетает. И под его заунывное, разрывающее сердце гудение картинка под условным названием «Красково», которая все еще висела перед внутренним взглядом Осташова, вдруг изменилась – с нее исчезла Русанова. Все было на месте – и платформа, и лес, и река, – и только Анна не смотрела больше вдоль станции с таинственной, блаженной уверенностью в чем-то, неизвестно в чем, и ветер не шевелил ее легкого сарафана. Анны не было.

Да, на сей раз они с ней не просто поссорились. Она, так сказать, официально дала ему от ворот поворот, на что, как казалось Осташову, она была не способна, чего он никогда и в мыслях не допускал. Тоже вариант увольнения. И что самое отвратительное, он проморгал момент, когда Анна оказалась менее привязанной к нему, чем он к ней, оказалась менее чем он, зависимой от общения и чувств, которые связывали их. И – послала его.

Как же он мог довести ситуацию до этого? Что произошло? Ведь по всему было видно (ну или, во всяком случае, отчетливо ощущалось), что она тоже любит его, что их любовь взаимна. Что же дало ей силу отказаться от него? Как у нее язык мог повернуться сказать такое: «Не звони мне»?!

Владимир давно уже не чувствовал себя настолько униженным. Конечно, перед самим собой он пытался представить дело в ином свете. Ну какая разница, кто кому отказал? Какая разница, кто произнес слова с этим смыслом? Главное же в другом: просто они надоели друг другу, их отношения зашли в тупик, они устали от бесконечных ссор. Да и сами эти частые ссоры разве не показатель того, что данным двум людям в жизни не по пути? Просто они не подходят друг другу, и нет тут никакой трагедии. Не хочет девушка, и черт с ней! Нет – и не надо, другую найдем. Так что по крайней мере с одним из двух увольнений все проясняется. Этого увольнения вообще не существует в природе. И стало быть, все в порядке.

В порядке?

Нет. Ни черта не в порядке!

Правда заключается в том, что он застрял в чувстве, как муха в паутине, а его любимая выпуталась и улетела.

Только сейчас Осташов вдруг смог сформулировать для себя главное противоречие, которое он не знал, как разрешить, и которое терзало ему сердце. Он относился к Анне как к любимой и считал, что интимные отношения с ней должны стать венцом их взаимоотношений, а она – словно бы наоборот. Она вела себя с ним, словно циничный опытный мужчина, решивший соблазнить девушку, причем соблазнить так, чтобы «после всего» и речи не могло возникнуть о каких-либо обязательствах. Поэтому Владимир и терялся всякий раз, когда они были наедине и дело двигалось к близости. Он не мог, не хотел допустить, чтобы это сближение произошло иначе, чем сближение двух по-настоящему любящих людей. Всем своим существом он был против того, чтобы это выглядело обычным сексом. Но почему она так ведет себя?! Ведь она видит, она точно знает и чувствует, что он любит ее. Это очевидно. Да и сама она вроде любит его – это Осташов тоже очень отчетливо ощущал. Казалось бы, женщина в ее возрасте должна только радоваться тому, что нашла свою судьбу. Что же ей мешает?! Какая тайна скрыта за этим? Отчего она с такой беспощадностью, с такой мукой для обоих старается противиться своей и его любви? Как будто она разведчица во вражеской стране, случайно влюбившаяся в «объект», у которого по заданию надо выманить государственные секреты, – и вот она мается и мается: врага любить нельзя (долг перед родиной не позволяет), а очень хочется.